Первые сборники
За два года накопилось у меня немало книжек стихов, с надписью «для отзыва», помеченных всевозможными городами: тут и Париж, и Берлин, и Брюссель, и Нью-Йорк, и Ницца, и София, и Белград, и Варна. Имена авторов ничего или почти ничего не говорят мне. Лишь изредка попадается имя уже мелькнувшее в газете или журнале.
Первые книги бывают блестящими, но не всегда из их авторов выходят большие поэты. Разительный пример — Сергей Городецкий, после «Яри» ослабевавший с каждой книгой и докатившийся до провала. Есть многочисленные примеры обратного.
Чаще всего, однако, первые сборники стихов — ученические. Много в них подражаний и заблуждений, «готовой» ценности они собою не представляют. Поэтому, говоря о первых книгах, всегда больше хочется предсказывать, нежели оценивать. Увлекательнее угадывать будущее автора, нежели говорить о его настоящем.
Припоминая очень тщательно свои собственные критические суждения о начинающих поэтах, вижу, что из тех, о ком я когда-то отзывался неодобрительно — ни из одного ничего не вышло. В «добрую» сторону я, признаюсь, ошибался не раз. Вместе с Сологубом и Брюсовым слишком большие надежды возлагал, в свое время, на Игоря Северянина, потом верил в К. Липскерова, К. Большакова. Ни «доброта», ни «злоба» не играли, конечно, здесь никакой роли. Дело в том, что бездарность почти всегда очевидна, в ней ошибиться трудно и она неизменна, она не «развивается» в талант. А талант — изменяется. Поэты подчинены множеству воздействий, общественных, исторических, индвидуально-биографических, порою заглушающих талант. Предвидеть эти воздействия критик бессилен, а потому и за свои предсказания ответственен лишь в известных границах. Маленькие или неразработанные таланты — вот подводные камни критики.
***
Жалуются: сколько развелось плохих молодых поэтов! Всегда было так. Есть глубочайшие причины, почему «мечты неопытной души» любят облекаться в стихи. К несчастью, мечтать легче, чем «облекать». Еще труднее — не печатать плоды этих трудов, уметь видеть, как хорошие мечты превращаются в дурные стихи. Но причины оставим в стороне. Факт тот, что если взять венгеровский словарь русских писателей, то на каждое сколько-нибудь сохранившееся от забвения поэтическое имя придется великое множество потонувших. К ним можно, пожалуй, прибавить имена прозаиков, часто даже великих, начинавших плохими стихами. Л. Толстой, ведь, мог «опомниться» не так скоро — и мы имели бы книжку весьма неважных стихов Л. Толстого. А Гоголь? Умри он после издания своей поэмы, в списках поэтических неудачников значился бы и он.
***
Я не буду касаться бесчисленных безнадежных. Стоит ли подробно рассказывать читателю, что есть еще чудаки, вроде, например, того, который на двадцатом году «поэтической» своей деятельности издал, наконец, первую книгу, написанную в духе стихов Тана, но до сих пор не удосужился узнать, например, что такое цезура, и «творит» в таком роде:
Цари земли! Рабы ее купивших властителей!..
Берите факелы и пусть со всех концов
Пылает этот мир, природу оскорбивших,
Ее продавшихся жрецов!..
Или, что в Ницце живет автор такого, например, стихотворения, которое привожу полностью:
Одну люблю шутя,
С другой шучу, любя…
Однако, тайну сохраню
И не скажу, кого люблю.
Или, что существует поэт, буквально не умеющий отличить правую руку от левой и обе именующий десницами:
Грудь моя колокол!
Десницы – мельница!
Лучше скажу несколько слов о тех немногих, в чьих стихах вижу и достоинства, и возможности.
***
Очень тих и очень тонок голос Марии Кожемякиной, издавшей книгу «Земное томление» еще в 1926 году в Софии. Стихи не имеют настоящей стихотворной традиции - они подчас не лишены и формальных ошибок: Кожемякина «поет по слуху», ведомая собственным чутьем, с трудом находя то, что поэтически обученному автору заранее дается в готовом виде. Даже несколько странны такие стихи «в наш век» поэтического «пара и электричества». Но есть у Кожемякиной то, что именно «в наш век» научаешься ценить: есть живое чувство и человеческое лицо, есть та внутренняя подлинность, та правдивость, которая сама собой помогает Кожемякиной иногда находить хороший звук стиха, или нехитрый, но хороший эпитет, или сдержанно выраженную, но интересную мысль. Среди почти нарочитого бездушия нашего стихотворного времени, Кожемякина, можно сказать, не боится быть человеком, и ее робкие, порой очень несложные признания становятся как бы литературной смелостью. Ей необходимо много работать и учиться, иначе она далеко не уйдет и не сумеет полно сказать даже того, что могла бы.
***
Полная противоположность Кожемякиной — Евгений Шах («Семя на камне». Париж 1927). Шах – почти всегда «на уровне современной техники». И если сонеты его по форме неканоничны, то, надо думать, и это сделано сознательно, как известная модернизация. Шах хорошо знает новую поэзию, умело пользуется ее приемами, выбирая при этом лучшие и стараясь избегать пошлостей. Он вполне культурный стихотворец, не лишенный к тому же вкуса и чувства меры… Он носит на себе следы различных влияний, но надо сказать, что хочет и может он быть самим собой, ищет новых тем, умеет многое хорошо придумать и точно выразить. В поэзии он отнюдь не провинциален, и если бывает несколько наивен и неуклюж, то чаще зорок и слегка язвителен.
Жизнь современного европейского города — одна из основных тем Е. Шаха. Этот город внушает ему не ужас, не отвращение, а легкое, почти ласковое, как бы даже любовное презрение. Такая противоречивость чувства без желания разрешить это противоречие, возникает отчасти из душевной опустошенности Шаха, из свойственного ему чувства «мировой скуки», из неустанного интереса к большим проблемам, к «проклятым вопросам». В этом Шах выражает настроения, свойственные сейчас молодёжи того же европейского города. Я бы сказал, что это по существу не поэтические настроения и очень пожелал бы поэту преодолеть их.
***
Андрей Блох, автор только что вышедшего сборника, немного известен читателям «Возрождения», в котором было напечатано несколько его стихотворений. Это настоящий (хоть и очень ещё неопытный) лирик, чуть-чуть старомодный, чуть-чуть щеголяющий своей простотой, но умеющий уже превращать и самую старомодность в приём, то есть сознательно ею пользоваться. Он не гонится за «современностью», любит внешнюю несложность, нарочито придаёт стихам своим лёгкую тусклость, но тем внутренне приятнее его стихи. Часто без резких фонетических ухищрений, но и без банального «благозвучия», ему удаётся быть музыкальным. Мне кажется, Блох учился преимущественно у Тютчева и Фета — у молодого Брюсова (эпохи «Шедевров»). Иногда его привлекают такие «устарелыя», «оставленныя» в русской поэзии формы, как сонет, рондо, как куплетное строение, но чаще он пользуется простейшими формами русского стиха, которые чрезвычайно подходят к внутреннему ладу его стихотворений.
У Блоха, однако, до странности велика разница между лучшими и худшими стихами, напечатанными в одной книге. Хороший вкус ему иногда и вдруг грубо изменяет. Стихотворение «Ведьма на суде» со всех точек зрения слабо. «Надпись Ашурбанипала» и «Надпись Рамзеса II» — холодны, неудачны и подражательны. Блох мне кажется «двойным»: его стихи, как и мысли его, то зрелы, то упрощены, то очень изящны, то неуклюжи. То в них звучит совсем молодой – то вдруг старый голос. Вообще, как принято говорить, он ещё «не нашёл себя». Если он установится, он может стать хорошим поэтом, но, признаюсь, и сейчас уже нравится мне в нём многое. Такие стихи, как «Далеко ли от нас», «Мчались по мосту, словно ракеты, во тьме поезда», «Мирный ресторанчик», «Замер вечер над долиной», «Вечер, снег и отблеск синий», «Отчего не умереть» — совсем хороши и могли бы сделать честь поэту, гораздо более искушённому.
Статья приводится в современной орфографии с сохранением авторской пунктуации.
Источник: http://turati.livejournal.com/1890.html
Большая редкость, статья Владислава Ходасевича «Первые сборники» датированная 1927 годом, после публикации в «Возрождении», нигде не перепечатывалась.