«Я» как «Другой» в стихотворении В. Ходасевича «An Mariechen»
Стихотворение «An Mariechen», вошедшее в состав книги «Европейская ночь», как и многие другие тексты В. Ходасевича, создано с опорой на некую биографическую основу. В пометах на экземпляре собрания стихотворений 1927 года сам автор, имея в виду главную героиню, указал: «Это дочь хозяина пивной на углу Lutherstrasse и Augsburgerstrasse. Там часто бывали с Белым. Mariechen — некрасивая, жалкая, чем-то напоминала Надю Львову» (цит. по: Богомолов, Волчек 1989: 399). Вместе с тем, нет оснований считать «An Mariechen» всего лишь непритязательным лирическим эскизом или вариантом «альбомных» посланий хотя бы потому, что, как хорошо известно, В. Ходасевич чрезвычайно тщательно отбирал тексты для своей последней книги.
«An Mariechen» — составная часть своеобразного «берлинского микроцикла», который занимает в «Европейской ночи» едва ли не основное место и поэтому, вовлекаясь в разнообразные межтекстовые связи, приобретает множество дополнительных смыслов. С другой стороны, специфика стихотворения, работу над которым автор завершил в июле 1923 г., позволяет рассматривать его в контексте всей лирики В. Ходасевича. Отправной точкой подобного рода интерпретации может стать, в частности, включенный в книгу «Путем зерна» «Эпизод» (1918), где впервые с максимальной отчетливостью была представлена коллизия текстоообразующей оппозиции ego — alter ego. Причем Ходасевича более всего занимает здесь скорее психологический эффект «расщепления» личности с явным акцентированием процессуальности:
Я в комнате своей сидел один. Во мне,
От плеч и головы, к рукам, к ногам,
Какое-то неясное струенье
Бежало трепетно и непрерывно —
И, выбежав из пальцев, длилось дальше,
Уж вне меня.
(Ходасевич 1989: 107; далее цитаты приводятся по этому изданию с указанием страниц в скобках за текстом)
Характерно также известное «обытовление» ситуации, воссозданной отчасти в формате «лабораторного эксперимента» с фиксацией обстоятельств происходящего и переживаемых испытуемым эмоций. Не кажется в этом плане случайной фокусировка авторского внимания на разного рода и масштаба деталях: «полке книг», «желтых обоях», «криках детей», «грохочущих на горе салазках», «куче дров на зеленом берегу» и т. п. Столь же закономерен в данном контексте и весьма развернутый по меркам лирической структуры портрет «телесной оболочки», оставляемой духовной субстанцией:
Самого себя
Увидел я в тот миг <э…>
Я сидел,
Закинув ногу на ногу, глубоко
Уйдя в диван, с потухшей папиросой
Меж пальцами, совсем худой и бледный.
Глаза открыты были (107).
Целый ряд исследователей творчества В. Ходасевича видят в данном тексте присутствие теософской идеологемы мистического постижения жизни. Впрочем, в уже упомянутом автокомментарии представлена и иная, скорее иронического свойства версия: «Впервые читал на вечере у Цетлиных под «бурные» восторги Вяч. Иванова (с воздеванием рук). Потом с этими стихами приставали ко мне антропософы. Это по-ихнему называется отделением эфирного тела» (См.: Богомолов, Волчек 1989: 379).
Но, возможно, более близок к истине М. Поляков, оценивавший тексты подобного типа как целенаправленный акт самопознания, реализованный в форме сообщения, где доминирует установка на автокоммуникацию (Поляков 1978: 240). Однако и последнее утверждение не вполне объясняет реальную сложность структуры «Эпизода». Дело в том, что здесь невозможно устойчиво позиционировать иерархию связей между «я» и «не я», или, говоря другими словами, определить кто собственно на уровне субьектно-объектных отношений является ego, а кто alter ego. В этом смысле стихотворение «Эпизод» может быть оценено как текст, занимающий в эволюции лирической системы Ходасевича некую переходную ступень.
Как уже было отмечено, в «Эпизоде» предельно отчетливо заявлен феномен своеобразного «удвоения» личности. Но в иных, не столь акцентированных вариантах данный мотив присутствует уже в самых ранних опытах поэта. Так, например, в одном из первых сборников («Счастливый домик») особое место занимает стихотворение «Возвращение Орфея» (1910), в котором субъектом сознания вполне очевидно является поэт, «певец», а в качестве его alter ego не менее очевидно выступает мифологический персонаж. Именно Орфей, как константная вариация «второго я» поэта будет представлена (хотя и не всегда явно эксплицирована) и в более поздних книгах стихов, включая «Европейскую ночь», где, скажем, в стихотворении «Берлинское» обозначена самая трагическая версия:
И, проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою (162).
Вместе с тем ранний Ходасевич периодически выходит за пределы круга, в котором поэтическое «я» идентифицируется только с Орфеем. Так, например, стихотворение «Бегство» (1911) презентует alter ego как греческого воина, покинувшего поле битвы ради «темноокой, стройной Хлои»; в «Полдне» (1918) «другое я» последовательно воплощается в венецианском доже, а затем Нарциссе; «банкир, заколотый апашем» в стихотворении «Из дневника» (1921) оказывается материальной оболочкой подлинного «я» автора и т. д.
Оценивая качественные сдвиги в пределах художественного мира последней стихотворной книги В. Ходасевича, Н. А. Богомолов утверждал, что в «Европейской ночи» (куда, напомним, вошел и рассматриваемый текст) «…автор впервые обратился от исследования собственной души к попыткам вжиться в душу другого…» (Богомолов 1999: 127). Уже приведенные наблюдения свидетельствуют, по крайней мере, о том, что попытка аналитического проникновения в духовный и телесный мир «другого» была в данном случае не первой. Но можно согласиться с тем, что по сравнению с первыми четырьмя книгами варианты alter ego претерпевают в «Европейской ночи» весьма заметные изменения (это касается и стихотворения «An Mariechen», поскольку дистанция между Орфеем, Нарциссом и некрасивой, бледной подавальщицей из пивной вполне очевидна). Важны, однако, не только эти отличия, но и сам характер постоянно актуальных для Ходасевича субьектно-объектных отношений в его лирическом дискурсе.
Уже первые два стиха, оформленные в виде вопросительных предложений, задают тексту «An Mariechen» формат диалога, вне которого, как известно, сам процесс отделения «я» от «не-я» попросту невозможен (Бубер 1993:115). Вместе с тем, упомянутый диалог реализуется весьма специфически, поскольку субъектом речи во всем пространстве текста (по чисто формальным признакам) является автор. Его точка зрения последовательно смещается от констатации сиюминутного настоящего к прогнозированию альтернатив жизненного пути героини. Один из вариантов – сохранение status quo в рамках профанного, обывательски-филистерского жизнеустроения, которое маркировано на лексическом уровне атрибутами материального, телесного ряда: «стойка», «груди», «нелепая роза». Иную альтернативу можно определить как экстремальную, ибо она обозначена лексемами иного семантического поля: «венчик», «грех», «век», «злодей», «смерть», растление», «истление».
Первая строфа демонстрирует максимальную разделенность субъекта и объекта, хотя оценочный аспект («Ты нездорова и бледна») исключает нейтральную созерцательность. Но, начиная с 3-го стиха второй строфы в тексте начинает разворачиваться процесс, суть которого в иной связи охарактеризовал М. М. Бахтин: «…необходимо, чтобы избыток моего видения восполнял кругозор созерцаемого другого человека, не теряя его своеобразия…» (Бахтин 1979: 272).
И в самом деле, констатация: «А смертный венчик, самый скромный, // Украсил бы тебя милей» свидетельствует о несомненном сокращении дистанции между «я» и «не-я». В 3-ей и последующих строфах суверенная отдельность субъекта сознания начинает очевидно размываться, открывая путь к «вживанию» в страдания «другого». Подобного рода сближение позволяет преодолевать в модели мира рассматриваемого лирического текста объектность «ты» (Черашняя 2003: 213). Апофеозом отмеченного процесса в стихотворении Ходасевича является, конечно, последняя 7-я строфа, где начальный стих, открывающийся глаголом сослагательного наклонения («лежать бы») в гипотетическом смысле «меняет пол» субъекта сознания. В самом деле, авторское «я», продолжая выполнять функции субъекта речи, настолько глубоко проникает в духовную и (что важно) телесную сферу «другого», что по сути сливается с ним до неразличимости. Отношения между «я» и «ты» качественно преобразуются, воссоздавая «я» автора в формате alter ego. Именно этот, новый статус позволяет предположить наличие в тексте заключительной строфы неких признаков женской ментальности отчасти и в лексическом аспекте: словосочетание «в платьице измятом» трудно совместимо с мыслимой нормой мужской речевой активности. К ней скорее можно отнести конструкцию двух заключительных стихов с акцентированием внимания на одном из атрибутов женской сексуальности: «И нож под левым, лиловатым, // Еще девическим соском».
Однако, семантика текста стихотворения, безусловно, не может быть исчерпывающе раскрыта только в анализе субъектно-объектных отношений. Думается, что демонстрация «перевоплощения» неперсонифицированного автора в телесную оболочку девицы из пивной и даже искреннее сострадание возможной драме завершения ее жизненного пути не вполне соотносится с масштабами художественного мира лирики Ходасевича.
В этом аспекте особое значение имеет, по всей видимости, предпоследняя, 6-я строфа «An Mariechen». Среди остальных она выделяется явно более сложным уровнем кодировки. По этой причине высказать какую-либо однозначную версию ее расшифровки вряд ли возможно. Но все же есть основания предположить, что автор вводит в данную структуру некий культурно-архетипический контекст. «Стыд» и «страх» «двух истлений», «двух растлений» проясняются, будучи введенными в круг литературно-культурных предпочтений Ходасевича с одной стороны и осознания им (на втором году эмигрантской жизни) актуальности немецких реалий — с другой.
Учитывая это, героиня «An Mariechen» может быть соотнесена с шекспировской Офелией, умершей, как известно, рано, «до греха». Кроме того, видимое фонетическое созвучие имен («Mariechen» и «Gretchen») позволяет допустить еще и некую ассоциативную связь с «Фаустом» Гете. И хотя вероятные обстоятельства и место смерти героини стихотворения Ходасевича (от ножа злодея, в «березняке густом») не имеют прямого отношения ни к Шекспиру, ни к Гете, уже отмеченная ранее семантика контекстов в лирике поэта дает все же возможность актуализировать обозначенные параллели. А в таком измерении масштабы «другого» в «An Mariechen» несомненно укрупняются и корректируют проблематику интерпретируемого текста.
Снова обращаясь к вопросу эволюции системы ценностей в художественном мире В. Ходасевича, в свете приведенной аргументации можно отследить весьма значимые этапы. Если в начале творческого пути варианты alter ego несли в себе преимущественно семантику жизни (Орфей, к примеру — вечно погибающий, но и вечно возрождающийся мифологический персонаж), то в хронологически более поздних лирических опытах реализация «второго я» чаще всего связана с доминированием мотива смерти, как единственно возможного способа преодоления конфликта с действительностью и ухода в сферу небытия.
ЛИТЕРАТУРА
Бахтин 1979 — М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. Москва: Искусство, 1979.
Богомолов, Волчек 1989 — Н. А. Богомолов, Д. Б. Волчек Примечания // Ходасевич В. Стихотворения. Ленинград: Советский писатель, 1989.
Богомолов 1999 — Н. А. Богомолов. Русская литература первой трети XX века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск: Водолей, 1999.
Бубер 1993 — М. Бубер. Я и Ты. Москва: Высшая школа, 1993.
Корман 1978 — Б. О. Корман. Лирика Некрасова. Ижевск: Удмуртия, 1978.
Поляков 1978 — М. Поляков. Вопросы поэтики и художественной семантики. Москва: Советский писатель, 1978.
Ходасевич 1989 — В. Ходасевич. Стихотворения. Ленинград: Советский писатель, 1989.
Черашняя 2003 — Д. И. Черашняя. «Другость» в Я: полифония и поэтическое многоголосие. Проблема автора в художественной литературе. Ижевск: Удмуртский государственный университет, 2003.
А. Н. Неминущий. «Я» как «Другой» в стихотворении В. Ходасевича «An Mariechen» // Русская поэзия: 1922 — 1924 / Редакционная коллегия Ф. П. Федоров (председатель) et al. Редактор А. И. Станкевич. Daugavpils: Daugavpils Universitates Akademiskais apgads “Saule”, 2008. С. 69 — 76. Статья вошла в виде главы под названием « “Я” в “Другом” стихотворение “An Mariechen”» в книгу: А. Н. Неминуший. В пространстве времени литературы: до Чехова — Чехов — после Чехова. Daugavpils: Daugavpils Universitates Akademiskais apgads “Saule”, 2009. С. 221 — 225