Ходасевич в воспоминаниях Марка Вишняка
Хилый и постоянно понукаемый болезнями и нуждой, раздираемый самыми различными страстями, благими и дурными, безуспешно мечтавший об элементарнейших условиях спокойного существования, Ходасевич мог без устали говорить часами, попыхивая папиросой и не замечая, что беседа давно уже превратилась в монолот. Он прерывал речь лишь для того, чтобы глубоко затянуться и, зарядившись дымом и никотином, как бы набраться новых сил. Груда пепла и окурков, остававшихся после его визита, служила вещественным доказательством или материальным выражением той радиации ума и страсти —
"И злость, и скорбь моя кипит", — которыми бывал пресыщен и от которых по временам положительно изнемогал Ходасевич.
Ходасевич с первых же наших встреч, что называется, зачастил — не проходило двух-трех дней, чтобы он не заглянул к нам вечером "на минутку", затягивавшуюся, как правило, на долгие часы. Мне было непонятно, а моих близких людей даже интриговало, что влечет Ходасевича ко мне, на чем покоится наша "дружба"? По всему нашему прошлому и жизненному складу, интересам, окружению, симпатиям мы как будто мало подходили друг к друту.
Может быть, внутренне одинокий поэт оказывался часто в состоянии, близком Мармеладову, — "когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти". Может быть, ему требовалась аудитория, но не критика и возражения со стороны литераторов-профессионалов. Мое общение с на редкость умным и занимательным собеседником не требует пояснения. Здесь был и личный интерес, и общественный — забота о "Современных записках", дума о том, как склонить автора дать журналу наиболее нужное для журнала, а не автору; наконец, элементарное внимание и человеколюбие:
"Ведь надобно же, чтобы у всякого человека было хоть одно такое место, где бы его пожалели…"