«Тяжелая лира» Владислава Ходасевича: опыт постсимволистской теургии
Глава из книги «Время заветов: проблемы поэтики и эстетики символизма»
«Тяжелая лира» Владислава Ходасевича: опыт постсимволистской теургии, (186,2 Кб. pdf)
« Верно замечено, что творческий путь В. Ходасевича представляет собой своеобразное восхождение от одной книги к другой: "Совершая путь внутри сборника, душа поэта замыкает его с тем, чтобы, на миг прервав сквозное развитие, перейти к следующему этапу"314. Собственно, это не столько выделяет Ходасевича из "общей лирики ленты" ХХ века, сколько, напротив, вписывает в нее с той закономерностью, которая определяет новый статус поэтического сборника как книги стихов315. Но вряд ли будет преувеличением сказать, что каждая из поэтических книг Ходасевича отмечена особым напряжением творческой энергии, направленной на создание и осмысление некой версии бытия как средоточия изначально разведенных крайностей, никогда не сходящихся начал, тяготеющих друг к другу с враждебной непримиримостью. В этом смысле четвертая книга стихов поэта - "Тяжелая лира" (1922), включающая в себя стихи 1920-1922 годов, носит не просто этапный характер. Сам Ходасевич рекомендовал ее как книгу, подводящую итог его "взрослой" поэтической работе316. Для того чтобы понять этот итог, напомним, что место "Тяжелой лиры" - между двумя другими книгами Ходасевича: "Путем зерна" (1920) и завершившей его поэтическую судьбу "Европейской ночью" (1927). Войдя в последнюю книгу Ходасевича "Собрание стихов", все три названия в своей соотнесенности читаются как свернутый духовный сюжет: выношенная в лоне символистской культуры мифологема умирания- воскресения с ее дионисийско-эсхатологической семантикой, спроецированная на себя и постреволюционную Россию, - с одной стороны; мрак дегуманизированной безрелигиозной цивилизации - с другой. Таков жизненный и творческий контекст "Тяжелой лиры". »
« В масштабе художественной философии Ходасевича роль духовной субстанции, определявшей поэтическое состояние мира на заре нового, ХХ века, принадлежит символизму - не просто школе, а принципу духовной культуры, творившему сам "воздух" эпохи. Символизм утвердил "искусство, понятое как преображение мира", то есть "религиозную природу искусства" (ВХ, II, 272), и в этом смысле перед ним стояли неизмеримо важные, эпохальные задачи, связанные с признанием творческой истины как "религиозной и нравственной нормы", по словам Вяч. Иванова. Вот почему в 1914 году, в пору жесточайшего кризиса символизма, от которого он уже не мог оправиться, в пору "бури и натиска" постсимволистских течений, Ходасевич по-прежнему исповедует символизм. Признавая "законченность внутреннего развития школы", он тем не менее утверждает: "Ее историческая роль еще далеко не сыграна. Можно сказать, что она едва начинается" ("Русская поэзия. Обзор", ВХ, I, 407). Два десятилетия спустя, когда Ходасевич, оглядываясь назад, будет выстраивать удивительно последовательную и аналитичную концепцию символизма в его историческом развитии, причины несостоятельности школы он увидит в нежелании и неумении развести собственно символизм и декадентство ("Памяти Сергея Кречетова"). Но, следуя еще дальше в анализе открытий и тупиков символизма, Ходасевич с его "неподкупной правдой и необольстимым умом"318 остановился перед неразрешимостью задачи: "Символизм, кажется, родился с этой отравой в крови" ("Конец Ренаты", ВХ, IV, 11). В силу губительного действия "декадентских ядов", символизм, как утверждает Ходасевич, не выполнил задания, к которому был призван, ибо, "провозгласив культ личности, он не поставил перед ней никаких задач" (ВХ, IV, 10). Сама творческая личность символиста при этом не обладала внутренней цельностью: "Часть творчества ушла в жизнь, в ней растеклась, там и осталась" ("О символизме", ВХ, II, 176). »
«Во время создания "Тяжелой лиры" этой точки, поставленной в отношениях Ходасевича с символизмом, еще нет, и поэт на собственном опыте проигрывает всю партитуру символистской магии, но уже не как робкий ученик и последователь, а как Мастер, исполненный творческой воли "довоплотить" символизм, ибо "в писаниях самих символистов символизм недовоплощен" ("О символизме", ВХ, II, 175). Таким образом, он по-прежнему считает, что историческая задача символизма еще не выполнена и необходимо восстановить теургию, с тем чтобы, опираясь на религиозную природу искусства, привнести в современную художественную культуру ощущение Божественной правды духа. Для этого Ходасевичу не надо никаких руководящих теорий: нужна твердая воля, направленная на осуществление "приема" символизма, вскрывающего "метод преображения действительности". Вот почему, избегая эпигонства, он не перенимает весь символистский опыт, а как бы "отжимает" его, выделяя в нем лишь бескорыстно-религиозное начало, которое превращало творчество в "духовный подвиг, неотделимый от жизни" ("Гумилев и Блок", ВХ, IV, 80). Грубо говоря, Ходасевича интересует сам механизм теургии, позволяющий видеть мир как бы в двойном ракурсе: "как отвергаемую эмпирику обыденного существования" и как "реальность духовную и мыслительную, выводящую в иную, более возвышенную сферу"319. И никаких привходящих, "затекстовых" теорий и идей, поскольку "искусство, понятое как преображение мира, автоматически заключает в себе идею <...> Оно, однако же, не рупор для идей, выработанных вне его или хотя бы вне данного произведения" ("О форме и содержании", ВХ, II, 272-273).»